И, оттолкнувшись от этой мысли, он углубился в сложные расчеты. Как можно измерить утрату близкого человека? Как подсчитать, взвесить, оценить горе? В прошлом ему сопутствовала удача, и он это сознавал как никто другой. Однако за все в этом мире приходится платить. И вот теперь он расплачивался. Но в конце концов некая беспристрастная сила, убедившись, что соотношение удач и утрат… как сказать… выровнялось? – должна вновь повернуть его жизнь в лучшую сторону. Костяшки счетов стучали в его сердце, производя ужасные вычисления: Люси потеряна, два его сына потеряны. Итого трое. У него еще остались жена и дочь. И он вполне может рассчитывать на то, что их ему оставят. Трое против двух. Шестьдесят процентов против сорока. Для другой стороны сделка представлялась выгодной. Шестьдесят против сорока. Это щедрое предложение. Цифры его успокаивали.

На кладбище Уильям ничуть не удивился, заметив незнакомца в черном. Несмотря на черноту – какую-то особенно глубокую и пронзительную черноту – его траурного костюма, он не казался угнетенным личной утратой. По его виду нельзя было подумать, что дома у него лежит при смерти жена. Не походил он и на измученного родителя, проведшего много дней и ночей у постели умирающего ребенка. Тогда зачем он пришел? Только потому, что здесь был Уильям? Человек взглянул ему в глаза уверенно и прямо – так, будто они хорошо знали друг друга. На сегодня с Уильяма было уже достаточно; он не имел больше сил, чтобы противостоять этой уверенности. И он просто кивнул незнакомцу. В ответ последовал кивок – на сей раз очень выразительный и понимающий.

Шестьдесят против сорока?

«Знай своего оппонента» – в этом ключ к успеху переговоров. А вдруг эти переговоры обернутся ничем? Уильям почувствовал, как земля уходит из-под ног.

Если один план не удался, пробуй другой. Выход всегда найдется.

Уильям сделал глубокий вдох и сохранил равновесие.

Он вернулся домой, к постели Розы, к пропитанному лимонным маслом шелку, к бульону с ложечки, к теплым ваннам для ног, к приготовлению смесей из алоэ, солей и патоки… Он искал способ справиться с этой болезнью. Наблюдение. Понимание. Действие. Он обязательно найдет способ.

В этот период Уильям совсем не ложился в постель и практически не спал. Лишь иногда, во время затиший между судорожными приступами, ему удавалось вздремнуть, сидя на стуле у изголовья Розы. В одну из таких минут что-то необычное вывело его из состояния полудремы. Он огляделся в поисках причины. В комнате все было так же, с Розой никаких перемен.

Потом он понял: это был едкий запах, идущий из коридора. В доме кто-то жег волосы.

Вскочив со стула, он помчался в комнату Доры.

Его дочь в белой ночной рубашке стояла у камина, в котором был разведен – должно быть, ею самой – небольшой аккуратный огонь. Она локон за локоном срезала свои длинные темные волосы и роняла их в пламя.

– Я тебя разбудила? – спросила она. – От этих жженых волос такая вонь. Мне остаться у себя в комнате? Или лучше перейти в комнату мальчиков? Там уже есть все, что нужно для больных.

Он забрал ножницы из руки дочери. Ее миловидное личико выглядело непривычно. Голова острижена с одного боку, на шее расползлось красное пятно.

– Нет нужды срезать волосы, – сказал он. – Это ничего не дает.

– Да? Но я уже начала, не оставлять же все в таком виде.

Он стал срезать локоны, бросая их в огонь и захлебываясь слезами. Когда он обошел кругом, закончив стрижку, и вновь оказался с Дорой лицом к лицу, она спокойно взглянула на отца и чуть заметно улыбнулась, словно извиняясь за что-то.

28

Присутствие незнакомца на похоронах Розы лишь усугубило тяжелое душевное состояние Уильяма. Подходя к церкви, он с раздражением увидел перед собой человека в черном, вежливо уступившего ему дорогу, и был раздражен еще больше, заметив его на кладбище. Незнакомец озирался по сторонам с видом самодовольным и беспечным, будто выбрался на воскресный пикник.

Во время надгробной речи священника этот тип куда-то исчез, но передышка оказалась недолгой. Когда Уильям взял в руки лопату, чтобы первым бросить землю на гроб, незнакомец возник по другую сторону могилы и пристроился рядышком с Недом. Нет, какова наглость! Стоит себе вальяжно, взирая на сцену погребения так, словно здесь разыгрывается пьеса единственно ради его удовольствия. Кощунство и глумление, вот что это такое!

Уильяму очень хотелось сойтись с ним один на один и разом выяснить все отношения – но не в такой же день и не в такой момент. Посему он решил игнорировать незнакомца. Однако тот, как будто прочитав его мысли, уставился прямо на Уильяма. Он даже слегка поклонился, словно здороваясь, а затем качнул головой в сторону ворот – это выглядело как приглашение встретиться попозже и переговорить. Уильям загреб лопатой землю и уже приготовился швырнуть ее через могилу прямо в эту мерзкую, слащаво ухмыляющуюся рожу. Но человек в черном юрко скользнул куда-то вбок и исчез из виду, и перед Уильямом оказался лишь Нед, глядящий на него с тревогой.

Уильям бросил землю на гроб и быстро зашагал прочь.

Вот такие дела. Он схоронил свою жену. Он схоронил троих детей из четверых. И сейчас ему предстояло вернуться домой, чтобы по возможности облегчить уход из жизни своего четвертого, и последнего ребенка.

– Она уже никого не узнает, – сообщила миссис Лейн на пороге комнаты.

Ничто уже не могло удивить его у смертного ложа. Все было точно так же, как в предыдущих случаях. Он говорил со своей дочкой и видел, что она его не понимает. Миссис Лейн периодически прикладывала ко лбу Доры влажный платок, обходясь без обычных ласковых слов, которые девочка все равно бы не услышала. Минута тянулась за минутой, и он отмерял долгую безнадежную пустоту каждой из уходящих секунд. Миссис Лейн читала молитвы. Он вместе с ней бормотал «аминь».

Бремя надежд теперь уже не добавлялось к их горю. В душе Уильяма по инерции сохранялся протест против творящейся несправедливости, но протест этот слабел и угасал. То, что еще осталось от прежнего отца, не желало мириться с потерей своего ребенка, но он сознавал, что гнев его подобен гневу мухи, бьющейся в окно пустого здания. Смерть крепко взяла его в оборот; ныне он весь был в ее власти, под ее неумолимым игом.

Беллмен уже привык к тому, что с определенного момента его близкие становятся совершенно неузнаваемыми. То же случилось и с Дорой. Остриженная голова, заострившиеся черты лица, туго обтянутые бледной кожей, запавшие глаза, – этот ребенок в постели казался не имеющим никакого отношения к его кудрявой розовощекой дочурке, какой он видел ее пару недель назад. Глаза ее закатились под верхние веки, дыхание было хриплым и неровным. Она уже более чем наполовину принадлежала к иному миру.

К этому Беллмен был готов. Он знал все симптомы всех стадий болезни, знал их последовательность и сроки. Сколько уже раз он вот так же – минута за минутой, час за часом – стоял у изголовья своих родных. Он изучил этот процесс так досконально, что мог предсказать, каким будет следующий вздох – когда еле слышный, а когда чересчур громкий. Он с точностью до момента предвидел начало очередного приступа судорог. Смерть так основательно его натренировала, что он мог бы замещать ее саму в качестве надзирателя при умирающих. В этом он походил на дирижера, знающего каждую ноту, каждый такт, каждую смену тональностей исполняемого произведения.

И сейчас, осмотрев дочь, Уильям понял, что конец еще не близок – он должен наступить часов через десять, а то и двенадцать.

– Почему бы вам не поспать хоть немного? – предложила миссис Лейн. – Вы сами с виду еле живы.

Он прошел в свою спальню. На краю постели лежал домашний халат Розы – там она оставила его, сняв в последний раз. Плотная материя до сих пор частично сохраняла очертания ее фигуры. Когда он дотронулся до халата, материя осела – будто испустила последний вздох вслед за своей хозяйкой. Он отвернулся. Спать здесь он не мог. Он вообще не мог спать.