Уильям и прежде не позволял себе лениться, но сейчас он старался не проводить ни минуты без какого-нибудь дела. Страх перед бездействием побуждал его хвататься за любую работу и заставлял нервничать, если таковая вдруг завершалась чуть раньше, нежели он рассчитывал. Со временем он приучился заранее составлять список всяких второстепенных дел, которыми можно было заполнить опасные паузы в течение дня. Специально для этих записей он обзавелся блокнотом в переплете из телячьей кожи, купленным по случаю на оксфордской Терл-стрит во время одной из деловых поездок. С этим блокнотом он был неразлучен – постоянно держал его под рукой на письменном столе, когда находился в конторе, или носил в кармане при перемещениях по фабрике и за ее пределами. Ночью блокнот лежал на тумбочке у его изголовья и был первой вещью, которую Уилл брал в руки по пробуждении. Иной раз, когда кошмарная тварь уже тянула к нему свои лапы, одного лишь прикосновения к кожаному переплету бывало достаточно, чтобы сдержать ее, пока Уилл срочно искал себе занятие.

Приступы накатывали и проходили; и он боролся с ними, как только мог. А после каждого приступа, жадно хватая ртом воздух и сотрясаясь от бешеного сердцебиения, он надеялся, что на этом все и закончится.

Прошло три месяца после похорон. Внешне он был тем же Уиллом, каким его все привыкли видеть: бодрым, улыбчивым, жизнерадостным. Только Пол, общавшийся с ним чаще и теснее других, заметил, что в последнее время он стал как-то слишком уж рьяно налегать на работу. Пол настоятельно советовал ему отдохнуть – погулять на природе, порыбачить или съездить в гости к родственникам. Но Уильям избегал одиночества с таким же упорством, с каким он избегал праздности. С виду он был полон кипучей энергии. Но внутри его скрывался другой человек, неведомый даже ему самому; и этот человек шел по жизни с пугливой осторожностью, как по зыбкой трясине, которая в любой момент может разверзнуться под его ногами.

&

Молодого грача можно узнать по гладкому черному клюву. С годами клюв приобретает гранитно-серый оттенок, а у его основания образуется бугристый – и, скажем прямо, уродливый – нарост. Поверья приписывают эту метаморфозу неким колдовским проискам: якобы заклятие должно было целиком обратить его в камень, но коснулось лишь клюва до того, как грач-ловкач сумел ускользнуть. Куда прозаичнее это объясняется самим образом жизни грача. На любой инструмент приятно взглянуть, когда он только что выкован кузнецом; но поработайте им несколько лет – вспахивая землю, дробя черепа и кости, убивая и разделывая морских животных, – а потом сравните его вид с тем, что был вначале. Грачиный клюв идеально подходит для добывания пищи, но сам этот процесс его неизбежно уродует.

В умении выживать грачу не откажешь. Его предки населяли планету задолго до появления человека, о чем можно судить хотя бы по его голосу: этот хриплый, скрипучий крик принадлежит к более древнему миру, не знавшему свирели, лютни и виолы. Еще до изобретения музыки его обучала пению сама планета. Он подражал рокоту морского прибоя, гулу вулканических извержений, треску сползающих в океан ледников и утробным стонам земли, когда она в корчах и муках пыталась перекроить себя заново. При таких исходных данных стоит ли удивляться тому, что грачиное пение лишено мелодичности, присущей тем же дроздам, услаждающим наш слух в весеннем саду. (Но если представится такая возможность, прислушайтесь к звучанию неба, когда в нем полным-полно грачей. Это не то чтобы красиво; но это воистину впечатляет.)

Многовековая школа выживания дала грачу отменную закалку. Он может летать под проливным дождем и при штормовом ветре. Он танцует среди молний, а гром небесный вызывает у него ответное неистовство. Он преспокойно парит в разреженном воздухе над горными пиками и совершает перелеты через безводную пустыню. Чума, голод и кровавые побоища – все это хорошо знакомо грачу. Он видел их прежде и знает, как извлечь из них пользу. Ибо грач способен прекрасно устроиться в любом месте. Он улетает, куда захочет, и прилетает, когда ему вздумается. Всякий раз с громким хохотом.

Температура, высота, опасность… Эти вещи могут стать преградой для человека, но не для грача. Его горизонты гораздо шире. Вот почему именно грачи сопровождают души умерших через плотный туман неизвестности в то место, где воздух не нужен, а жажда не имеет значения. Поместив туда очередную расставшуюся с телом душу, грач возвращается – не преминув по пути угоститься драконьей печенью и языком единорога – в наш с вами мир.

Когда грачи собираются в превеликом множестве, для этого есть самые разные названия. Кое-где используют выражение «грачиный гам».

13

Месяц за месяцем проходили со дня похорон Доры Беллмен, и вот прошел без малого год. Как-то раз после воскресной службы, дабы занять время, Уильям отправился в гости к своему дяде по материнской линии, владевшему фермой в Вичвуде, в семи милях от Уиттингфорда. По пути туда он размышлял о предстоявшей через несколько дней встрече с поставщиком деталей для прядильных машин, пытаясь предугадать его возражения по условиям сделки и продумывая свои ответы. К тому моменту, когда его конь въехал во двор фермы и остановился перед массивным каменным домом, он завершил воображаемый разговор к вящему удовлетворению обеих сторон – и поставщика, и фабрики. Время было потрачено с пользой.

Прогулявшись и осмотрев дядину ферму, они собрались перекусить – свежий хлеб, сливочное масло и булочки с тмином уже были на столе, – когда дверь кухни распахнулась и послышался дробный топот. Мальчуган лет шести-семи выпалил, задыхаясь после быстрого бега:

– Там наша лучшая корова свалилась в яму. Одним нам ее никак оттудова не вытянуть. Просили еще позвать мистера Томаса. Прямо сейчас, пожалуйста. Мне велено быть вежливым, но без подмоги не приходить.

Уилл поднялся из-за стола вместе с дядей, вернув на тарелку едва надкушенный бутерброд.

Дренажный канал был глубок, с коричневой жижей на дне. Его склон обвалился под весом коровы, и неудивительно – ведь он на три четверти состоял из камней, а трава, корни которой могли бы его скрепить и удерживать, здесь не прорастала. Уилл быстро огляделся, оценивая ситуацию. Вдоль канала шла изгородь – вероятно, сооруженная после предыдущего оползня, – но часть ее рухнула вниз вместе со злосчастной коровой. Последняя была одним боком прижата к склону, а с другой стороны придавлена осыпавшимся грунтом и теперь отчаянно дрыгала единственной свободной ногой, в меру сил затрудняя спасательные работы.

Двое парней – примерно ровесники Уилла – отбрасывали лопатами землю, а в непосредственной близости от перепуганной буренки приходилось копать голыми руками. На дне канала мужчина средних лет пытался успокоить свою любимицу, поглаживая и похлопывая ее ладонью по боку. Плечистый и крепкий, он стоял по колено в грязи (что мешало оценить его рост), светлые волосы на лбу и висках потемнели от пота.

– Мы не можем сдвинуть ее с места, – произнес он таким тоном, что стало уже непонятно, кто из этих двоих, человек или корова, испытывает наибольшие муки.

Скинув куртку, Уилл спустился на дно канала.

– Я так понимаю, вы хотите расчистить землю, подсунуть что-то ей под брюхо и потом поднимать на руках?

– Похоже, другого способа нет.

Уилл обернулся к мальчугану:

– Еще лопаты найдутся?

Тот снова умчался в сторону дома.

Работа закипела. Поначалу серьезной помехой была свободная нога коровы, которой та молотила без устали, не понимая, что ей пытаются помочь. Но после того как на ногу накинули петлю, сделанную из вожжей, корова смогла выражать свой протест лишь мычанием, и дело пошло быстрее.

Мальчишка принес лопаты, и Уилл тут же дал ему новое задание: освободить от остатков поперечных жердей столбы сломанной изгороди. Мужчины между тем работали лопатами, а затем руками выгребали из-под коровьего брюха стылую грязь вперемешку с камнями. Трудились молча; лишь изредка сосед-фермер, распрямив спину и поведя плечами, со страдальческой гримасой утешал животное: