Стараниями своего дяди, хлопотливых мисс Янг и всех этих визитеров Уильям никогда не оставался в одиночестве, исключая время, отведенное на сон. И каждый раз, ложась в постель, он испытывал смутную надежду, что по пробуждении найдет мир исправившимся – таким, каким тот был раньше. Затем тянулись бесконечно долгие часы забытья без сновидений, а когда он пробуждался, ничуть не освеженный сном, мир был все тем же, упрямо продолжающим движение по неверному пути. Все вокруг казалось мрачным и безотрадным. Стена тумана выросла между ним и его собственным разумом, а за этой стеной неясной тенью маячила мысль: «Когда же наконец все придет в норму?»
Его мама умерла, он сам видел тело; однако его сознание находило миллионы причин, опровергающих этот факт. Мама умерла? Что за чушь, взгляните сюда: вот же ее платья, вот ее чайный сервиз, вот ее воскресная шляпка на полочке над вешалкой. Мама умерла? Но разве вы не слышите скрип садовой калитки? Через какой-то миг она появится в дверях.
Чувство, что все это какой-то пошлый фарс, не оставляло его и в день похорон, а раздражение только усилилось: уж слишком далеко это зашло. Он надевал свой воскресный костюм и парадные ботинки, с минуты на минуту ожидая, что вслед за очередным визитером в дверь войдет мама, живая и здоровая: «Вырядился в будний день? С чего это вдруг?» Когда процессия мужчин двинулась в сторону церкви, обе мисс Янг остались в коттедже готовить чай, чтобы женщины могли помянуть усопшую в своем, по-домашнему уютном кругу. «Она будет здесь к моменту моего возвращения», – подумал он на выходе.
Уильяму доводилось петь на многих похоронах, и он знал обряд назубок. Но сегодня все казалось ему ненастоящим. Он сидел на скамье в переднем ряду – вместо того, чтобы находиться на хорах, как обычно. И сама церковь была не той, к которой он привык, больше походила на театральные декорации: под видом преподобного Поррита выступал какой-то фигляр, а бутафорский гроб мог ввести в заблуждение разве что полных дилетантов. Все это расстраивало и смущало Уильяма. А когда в ходе службы этак фальшиво-сусально прозвучало имя Доры Беллмен, он едва совладал с позывом от всей души заехать псевдопреподобному псевдо-Порриту кулаком в нос.
Голос Уилла привычно вел мелодию гимна – и вдруг сорвался.
Нечто странное творилось у него в груди. И это нечто, болезненно разрастаясь, давило на сердце, сжимало легкие.
Да что же такое с ним происходит?
По инерции прохрипев еще несколько тактов, он перешел на невнятное мычание, а общий хор, вдруг потеряв направляющий голос, пошел вразброд и быстро скатился в какую-то жуткую, болезненную дисгармонию.
Ко всему добавилось еще одно неприятное ощущение. Это был зуд в области верхних шейных позвонков, между воротником и линией роста волос, – принято считать, что таким образом человек реагирует на чей-то пристальный взгляд, направленный сзади…
Уиллу очень хотелось почесать зудящее место, а еще сильнее хотелось повернуться и выяснить, кто же на него так смотрит. «Не забывай, что ты находишься в церкви!» – предостерегающе прозвучал в голове мамин голос. Ослушаться маму он не мог, только не в этот день. И он старался подавить в себе это желание.
Как же так вышло, что он очутился здесь и сейчас? Как вообще могла возникнуть такая странная – такая нелепая – ситуация?
Уже теряя контроль над собой, он вздохнул и потянулся к зудящему месту пониже затылка, однако нечто, давившее на его легкие и сжимавшее сердце, превратило вздох в громкий крик, и он почувствовал, как рука Пола обхватила его за плечи. Дядя продолжал его поддерживать и позднее, когда они вышли из церкви на открытый воздух.
И вот он уже на кладбище. Нежаркое сентябрьское солнце прозрачными лучами-пальцами указывает на гроб и на разверстую могилу. Трудно поверить, что преподобный Поррит и этот гроб всего минуту назад казались ему ненастоящими. Взгляни на них сейчас…
А нечто в его груди продолжало разрастаться и уже достигло горла, так что он не мог проглотить заполнившую рот слюну. Затем оно сковало челюсти и начало давить изнутри черепа на глазные яблоки…
Провожающие Дору в последний путь рассредоточились вокруг могилы. Здесь были ее брат, ее племянники и двоюродная родня; здесь были ее соседи и друзья; здесь были те, кто ее любил и ею восхищался, те, кто распускал о ней сплетни, и те, кто к этим сплетням прислушивался или же их отвергал.
Уилла вдруг насторожило какое-то едва заметное движение. Вон там, позади всех. Человек мелькнул в просвете и вновь исчез за спинами – всего лишь миг, попробуй разгляди…
Так вот чей взгляд не давал ему покоя в церкви! Теперь Уилл в этом не сомневался.
Он перенес вес на одну ногу и чуть-чуть сместился влево в попытке разглядеть незнакомца. Не получилось. Должно быть, и тот сменил позицию. Тогда Уилл медленно, дюйм за дюймом, передвинулся вправо. Между стоящими в последнем ряду показалось чье-то массивное плечо. Он это или нет? Или вон там, где виден край плаща? Но в массе траурно-черных фигур, среди множества скорбно поникших голов, было невозможно отличить одного мужчину от другого.
Пол заметил эти качания из стороны в сторону и, решив, что Уилл близок к обмороку, покрепче ухватил его за локоть.
Нечто продолжало терзать Уильяма изнутри. Его руки тряслись, ноги опасно подкашивались. Холод угнездился в желудке и пополз вдоль спины, грудная клетка не могла расшириться для вдоха, горло было заложено, воздуха не хватало.
Он медленно прикрыл глаза и подумал: «Теперь уже ничто не будет как прежде».
Первое, что он увидел, подняв веки, были солнечные лучи, преломлявшиеся в слезах. Кажется, кто-то подает ему знаки, стоя по другую сторону могилы? Какой-то жест. Предупреждающий? Ободряющий? Уилл сморгнул слезы и прищурился. Похоже на поднятую руку. Широкая складка черного одеяния, согнутые растопыренные пальцы, выныривающие из рукава. Что еще там сверкнуло? Ослепленный этим внезапным блеском, он отвел глаза и дал им передышку, глядя в мрачную глубину могилы. Одновременно его боковое зрение уловило гигантский взмах черной полы плаща – взмах, затмивший небо и солнце, накрывший тьмою всех людей вокруг и, наконец, самого Уильяма.
Позднее. По некоему молчаливому соглашению в этот вечер заботу об Уилле взяли на себя его друзья с фабрики. Сам он чувствовал себя вялым и опустошенным, не видя смысла прибегать к сидру и виски для дальнейшего расслабления, но друзьям было виднее, и они повели Уилла в «Красный лев». После трех дней слезливого сюсюканья обеих мисс Янг ему действительно пришелся кстати более простой и грубый способ утешения, предложенный фабричной братией. Кувшин сидра на столе вновь наполнялся тотчас после опорожнения. Пришел Фред и сжал его в объятиях, едва не оторвав от пола.
– Твоя мама была прекрасной женщиной. Жаль, не могу посидеть с вами. Пора домой. Я теперь женатый человек, сам понимаешь.
Стригальщики Хэмлин и Гэмбин заглянули в трактир с единственной целью – пожать ему руку; слов их он не разобрал из-за общего шума, но смысл был понятен.
– Благодарю, – сказал им Уилл. – Вы очень добры.
Радж выразил соболезнования тяжелым хлопком заскорузлой ладони по плечу Уилла. А Немой Грег сложил домиком пальцы обеих рук, что символизировало дружеское сочувствие, и этот простой жест растрогал Уильяма сильнее, чем любые многословные излияния. Кто-то уходил, другие появлялись, а Полли, хозяйка трактира, поминутно наполняя кувшин, всякий раз проводила рукой по его волосам, словно он был милым бродячим псом, отныне принятым на довольствие в «Красном льве». В зале он видел много улыбающихся лиц; то тут, то там раздавался смех. Несколько раз уголок его рта непроизвольно дернулся. За соседним столом грянул новый взрыв хохота, рядом кто-то обвинял кого-то в безбожном вранье… Уилл слушал невероятные фантазии о распутстве почтеннейших местных матрон, которыми обменивались собутыльники, доверительно сблизив головы над столом.
– Это про нас, что ли, треп? – Полли по-матерински взъерошила его волосы, невесть в который раз наполняя кувшин.